Сообщений в теме: 11

[Toni_Montana]

Если вас манят приключения ... неизведанное ... делитесь с тем что прочли ... а может это было именно с вами ... !? надеюсь в теме появятся рассказы,повести и дневники которые еще больше подтолкнут жителей городских джунглей к чему то новому ...

для начала ...


ТАЁЖНЫЙ ДНЕВНИК АНДРЕЯ ХРУЩЕВА http://kizirist.narod.ru/dnevnik.html


АСКЫР (повесть о саянском соболе) http://www.buher.ru/...ayanskom-sobole


приятного прочтения ...

[Toni_Montana]

" Шатун Posted by aFsksn Не заладился сезон этого года для Кузьмича с самого начала. Перед выходом в тайгу под колесами автомобиля погибла любимая лайка Умка. Хотел уж было плюнуть на все и не выходить на промысел, а тут вспомнил, что одному товарищу пару лет назад подарил кобелька из помета Умки. Колебался долго, а потом все же позвонил и рассказал о своей беде. - Какие разговоры, Кузьмич, бери, пожалуйста, если он пойдет с тобой,- согласился тот. – Правда, я его не обучал ничему такому… Кстати, зовут его Кучум, помнишь, как Федосеева. - Видишь ли, мне живая душа нужна рядом, а там видно будет,- обрадовался Кузьмич. В общем, правдами и неправдами увел-таки кобеля в тайгу, а приручить не смог. Пес оказался слишком своенравным. К себе не подпускал, от еды первое время вообще отказывался. Ежедневно с рассветом уходил в тайгу, а потемну являлся, ложился под облюбованным ельником, сворачивался калачом, и только глаза поблескивали в лучах фонарика. Ни ласковые слова, ни уговоры не помогали заманить его в избушку. Смотрит, бывало, своими умными глазами на Кузьмича, и такая тоска в них читается, – прямо душу разрывает. Только не скажет: «Зачем ты меня привел сюда?» Бился, бился Кузьмич, а затем бросил это пустое занятие. «Хорошо хоть, не уходит совсем, какая-никакая, а все же собака рядом», – отступился наконец он, но чашку с едой уносил в ельник регулярно. Так и жили. Спустя недели полторы, когда уже добыл двух приличных соболей и, казалось, дело пошло на лад, неожиданно обнаружил следы росомахи. С присущей ей аккуратностью обследовала она саймы и кулемы, поедая приманку и пойманных зверьков. Злодеяния ее повторялись с завидным постоянством – через каждые три дня. «Надо избавляться от этой напасти, иначе считай сезон оконченным досрочно»,- размышлял Кузьмич. В очередной обход путика разглядывая в бинокль ближайшие гольцы, случайно обнаружил кровожадную гостью. Решение пришло сразу. Сошел с путика, затаился, прижавшись к дереву у ближайшей саймы, вставил в ствол патрон с картечью и передвинул предохранитель. «Не застрелю, так, может, отобью охотку шариться по ловушкам». Тем временем росомаха подошла к ловушке, сунула морду вовнутрь и пошла дальше по путику, пережевывая сворованную приманку. Хлестко прозвучал выстрел, закувыркалась воровка в снежной пыли. Удовлетворенный удачным выстрелом и еще не веря глазам, на всякий случай переломил одностволку Кузьмич. Эжектор, как и положено ему, исправно выкинул стреляную гильзу далеко в снег. «Ну дьявол, – недовольно проворчал он. – Где ж это я найду ее в таком снегу? Так и без патронов останусь совсем». Всякий раз перед стрельбой забывал Кузьмич отключать эжектор, а с каждой утраченной гильзой не забывал отпускать крепкие слова в адрес конструкторов. Привычно снял шкуру с росомахи, покурил с наслаждением и, окончательно успокоившись, с чувством исполненного долга потопал в сторону избушки. Теперь-то, казалось, ничто не сможет помешать удачному промыслу. Случилось непредвиденное. Ночью резко потеплело, и к утру пошел дождь. Помрачнела, очистившись от снега, тайга, ощетинились острыми уступами скалы. Речки и маленькие ручьи, еще вчера мирно дремавшие под снегом, мгновенно вздулись, поломав лед, необузданные потоки грязной воды вперемежку с глыбами льда крушили все на своем пути. Ничего подобного, да еще в разгар зимы, не помнил Кузьмич со дня своего рождения, а докручивал он без малого шестой десяток. К концу второй недели дождь наконец перешел в снег и вот уже несколько дней кряду валит не переставая. Зима как бы торопилась исправить допущенную ошибку, спешно укутывала белизной все вокруг. В такую погоду хороший хозяин собаку не выпустит из дома, а охотнику-промысловику просто необходимо идти в тайгу. Считай, полмесяца не проверялись снасти. Вот такие невеселые мысли и подняли Кузьмича среди ночи. Подкинул дровишек в печку, вышел на воздух. Небо немного очистилось от туч, посветлело. Кое-где в разрывах замелькали светлячками далекие звезды. «Слава Богу, погода, кажись, устанавливается», – вздохнул полной грудью охотник, отыскал лопату, пробил тропинку к ручью, очистил окно от снега и довольный вернулся в избушку. «Теперь нужно идти», – решил окончательно и бесповоротно. Проверил крепления на лыжах, налил чай в термосок, прихватил банку тушенки с краюхой хлеба и решительно толкнул плечом дверь. С первых же шагов почувствовал, что идти будет нелегко. Влажный снег оседал и комками тянулся за ногами, налипая на лыжах, каждый шаг давался с трудом. «Правильно поступил, что не стал ждать утра, может, хоть полпутика протопчу к вечеру», – подумал вскользь и привычно двинулся дальше. Скоро показалась знакомая береза. Поваленная когда-то ветром, она коромыслом изогнулась, касаясь вершиной земли, со временем ветви ее потянулись вверх, образовав как бы естественный шатер. Отсюда начинался охотничий участок Кузьмича, здесь была срублена в свое время первая сайма, а ниже, вдоль по ручью, стояли настороженные кулемки, плашки и капканы. Кузьмич соорудил когда-то под ее ветвями что-то наподобие лавочки и всегда, прежде чем принять какое-либо решение, закуривал присаживаясь. Теперь же береза была полностью укрыта толстым слоем снега, и он потянул лыжню поверх ее к ближайшему ельнику, там и решил перекурить. Незаметно подкрадывалось утро, все отчетливей проявлялись очертания заснеженных холмов, снег обильно припорошил ветви елок, принарядил, прижав их к земле, отчего елочки и в самом деле напоминали сказочных персонажей. Залюбовался Кузьмич, расслабился, и все невзгоды, идущие последние недели по пятам, стали вдруг такими ничтожными и незначительными по сравнению с окружающим миром, что он, чего раньше не позволял себе, замурлыкал под нос какой-то давно забытый мотивчик. За поворотом горы открывался ельник, а там и до первых кулемок рукой подать. Отогнал Кузьмич навязчивую мелодию, бросил взгляд по сторонам, как бы сверяя расстояние, и на одном дыхании добрался к закрайку. Взлохмаченные елки с осыпавшейся кухтой, словно нагие девицы, стояли среди заснеженных соседок. «Похоже, кто-то основательно орудовал в ельнике»,- отметил опытный глаз. Тщательно осмотрев подходы, обнаружил входной и выходной следы. От догадки неприятно засосало под ложечкой. «Видно, затянувшаяся непогода подняла-таки косолапого из берлоги». Такое случается иногда. Таежные охотники знают об этом, хотя и не всегда могут объяснить причину. «Что будет, если он не ляжет досыпать, а начнет бродить по тайге? Эти навязчивые вопросы назойливо сверлили голову Кузьмича, и ответ на них он знал. Это разрушенные саймы, это постоянный страх ожидаемой встречи с шатуном со всеми непредсказуемыми последствиями, и еще Бог знает, каких бед может натворить изголодавшийся зверь. Не успокоили и пара глотков чая из термоса. С тревогой в душе двинулся дальше топтать путик, ведь план добычи пушнины ему никто не отменит, чтобы там ни случилось. Зимний день короток. Бывало, по утоптанной лыжне возвращался в избушку глубокой ночью, а при таком снеге хотя бы к темноте поспеть. Тревога ржавым гвоздем вошла в сердце и не давала покоя, а потому спешил Кузьмич и гнал прочь мысли о шатуне. Обратный путь казался бесконечно долгим, хотя давался значительно легче. Какая-никакая, а лыжня все же была, да и снег немного уплотнился за это время, так что к избушке он подходил еще в сумерках. На углу привычно снял лыжи с бутыл, очистил камус от снега и только тогда заметил, что прихожка разворочена, дрова валяются как попало в снегу, дверь в избушку приоткрыта. Вспомнил про ружье, сдернул с плеча, передвинул предохранитель и тут же опустил его. Ижевка 28 калибра, заряженная дробью, была бесполезна сейчас. Носил ее Кузьмич по тайге, чтобы рябчика или тетерева попутно подстрелить, другой раз белку снять с дерева, а иногда и соболя приходилось стрелять, если затаивался на вершине пихты, да что греха таить, легкое и удобное ружьецо для промысловика. Раздражал, правда, эжектор, но тут он сам виноват, забывая, как всегда, отключать его перед выстрелом. Машинально выхватил нож, воткнул прикладом в снег ненужное ружье и рывком распахнул дверь. Пахнуло в лицо еще не совсем выветрившимся теплом и дымом. Лучом фонарика обшарил углы и облегченно вздохнул. «Кажись, все в порядке, дым, видно, отпугнул косолапого» – первое, что пришло в голову. Пошевелил золу в печке, подкинул дров, отыскал несколько стреляных гильз, выставил на столике и лихорадочно принялся разряжать дробовые патроны. Дробь ссыпал в банку из-под тушенки и поставил на плиту. Еще не знал Кузьмич, что предпримет в следующую минуту, но то, что необходимо изготовить несколько пуль, знал точно. Сухие березовые дрова схватились быстро, через несколько минут покраснела чугунная плита, в банке зашипел остаточный жир, дробь осела, расплавившись. Ловко подхватив банку плоскогубцами, вылил свинец в подготовленные гильзы и немного успокоился. «Что же делать? – соображал Кузьмич. – Коль медведь напал на избушку, значит он уже бродит больше недели и теперь не ляжет совсем, нежелательная встреча может произойти в любой момент, и тогда… Даже представить страшно, что будет тогда. Без собаки да с таким ружьем мне с ним не сладить. Надо топать к лесорубам, пусть сообщат в охотинспекцию, иначе, если промедлить, задерет кого-либо из охотников шатун». Кое-как почистил ножом остывшие свинцовые болванки, подгоняя под пули, зарядил четыре патрона, на глаз усилив порохом, перекусил на скорую руку. Потом, как будто что-то вспомнил, схватил фонарик и выскочил из избушки. Под пихтами, где всегда спал Кучум, блеснул знакомый отблеск в глазах. «Так вот почему шатун не разворотил избушку? Дым бы его, конечно, не остановил». Кузьмич не хотел верить в чудо, но чем пристальнее вглядывался в следы, тем больше убеждался в этом. - Кучум! – тревожно позвал он в темноту. «Наверное, ранена собака, а я слюни распустил», – ругнулся про себя и решительно направился в ельник. Пес тут же поднялся и, как всегда, отошел на почтительное расстояние. «Да почему же ты, глупый, ведешь себя так, нам ведь обоим плохо сейчас. Куда же ты пошел?» – просительно заговорил охотник. Однако Кучум не шевельнулся и стоял как изваяние. Расстроенный Кузьмич отыскал под снегом посудину, вернулся в избушку, перемешал тушенку с лепешкой и отнес на прежнее место. «Теперь как-то до утра перебьюсь, а чуть свет двину»,- с такими мыслями влез на нары, положив рядом заряженное пулей ружье. Уже засыпая, подумал вскользь: «А кобель, надо же, отогнал медведя». Проснулся от холода. Машинально подскочил, закинул за спину рюкзак с ружьем и нырнул в ночь, забыв по привычке окликнуть собаку. Лыжню потянул к речке, там меньше кустов, да и обзор получше. Уже перед спуском в долину оглянулся назад и глазам не поверил: следом, метрах в пятидесяти, шел Кучум. Повеселело на душе, и, не стесняясь нахлынувших чувств, крикнул Кузьмич: «Ты очень замечательная собака, Кучум, слышишь? Теперь нам с тобой сам черт не страшен». Пес остановился, присел на снег, внимательно наблюдая за охотником. Часто останавливался Кузьмич на отдых, тяжело давалась лыжня в рыхлом снегу. По расчетам уже половину пути протопал, горы постепенно отступали, редела тайга, впереди открывался выход в долину, к речке, а там уж и рукой подать до лесорубов. Незаметно светлело. Кузьмич остановился на очередной перекур перед решительным броском в долину. Вдруг громко и часто застрекотала сорока в дальнем осиннике. Кузьмич вздрогнул и взглянул на Кучума. Тот, как всегда, присел на снег и спокойно уставился на Кузьмича. Спокойствие его передалось и охотнику, он поправил ружье, прикурил, прислушиваясь. Сорока беспрерывно стрекотала, перелетая с дерева на дерево, явный признак присутствия зверя. «Но ведь она с таким же успехом будет стрекотать по колонку или лисице», – с затаенной надеждой убеждал себя Кузьмич. Однако опыт подсказывал: рядом была опасность. Выплюнув в снег недокуренную сигарету, он сильно оттолкнулся койком, и лыжи, нехотя набирая скорость, понесли его к реке. Вот и знакомый поворот, теперь ходьбы осталось часа полтора-два. У самой речки вышел на заячью тропу, идти стало легче, и уже не оглядываясь, он добавил скорости. Яростный лай Кучума настиг в долине. Кузьмич мгновенно оглянулся и обомлел. На махах приближался здоровенный медведь. Ослепленный яростью, разъяренный зверь не обращал внимания на собаку, он видел человека и катил прямо на него. Страх смешался со злобой, руки машинально сдернули с плеча ружье. Глубокий снег сдерживал бег зверя, да и Кучум в какой-то момент ухитрился удержать его на секунду-другую. Выстрел прозвучал, как щелчок кнута. Кузьмич услышал, как, глухо шлепнув, пуля вошла в грудь медведю. Зверь на мгновение остановился, ударом лапы смахнул с себя ненавистную собаку и с леденящим душу ревом кинулся к охотнику. По инерции переломил ружье Кузьмич, привычно взвизгнула выброшенная эжектором гильза, загнал очередной пулевой патрон и, падая на спину, выстрелил в открытую пасть зверя. Предсмертный рев потряс распадок. Медведь как подкошенный, зарываясь в снег, рухнул у самых лыж охотника. «Вот тебе и эжектор»,- пронеслось в голове. Неистово затрещала сорока. Кузьмич вздрогнул, возвращаясь к действительности, трясущимися руками достал сигарету и только тут услышал слабое повизгивание собаки. «Однако кончил пса зверюка. А я-то чего разлегся?» – укорил себя. Кучум лежал под кустом черемухи и слабо повизгивал. На задней ноге зияла глубокая рваная рана. Кузьмич ощупал ногу, убедился, что кость цела. Кучум пастью захватил руку охотника, слегка придавил зубами. «Ничего, Кучумка, полечимся малость, и заживет, как на собаке, – некстати пошутил Кузьмич и, ласково поглаживая голову пса, приговаривал: – Я тебя, мой дорогой, ни за что не оставлю здесь, даже если сам пропаду. Мы еще повоюем, Кучум» ...."

[Тип-топ]

Спасибо за ветку,очень классная тема. Поделюсь услышанным от парней, случай в позапрошлом году. Поехали они в угодья недалеко от Сургута,сезон закрывать осенне летний.А у избы, следов свежих от хозяина,уйма, причём видно что шарохается постоянно,возле ямы с отходами.Ну и решили привады накидать и покараулить его денёк другой.На второй день ближе к вечеру он и объявился,здоровущий и дерзкий,почуяв людей прикрываясь ландшафтом и кедрачом,к приваде всё таки почти добрался.Выстрел был вроде верный,но толи рука дёрнулась у стрелка,толи звёзды так сложились, не правильно.Ломанулся подбитый миша в тайгу однако.Благо снежок выпал,и след кровавый хорошо просматривался. Уже пройдя втроём не один километр,пацаны поняли, что до темна его не взять, прытко слишком и уверенно уходил он от них.Решили вернуться в избушку и вызвонить лаек из города,да и карабин помощнее с оптикой,что-б по утру его добрать наверняка. Утром собачки прибыли,но ни в какую не хотели идти по следу куда их гнали,а рвались в противоположную от избы сторону причём с остервенением и лаем бешенным.Делать нечего, дали им свободный выбор.Ну они и щеманулись тут же с привязи в обратку...И тут метрах в 50ти как из ниоткуда, выросла туша и на махах пошла на охотников,не глядя на собак.Благо дело немец у нас не пьёт и карабин в его руке не дрогнул.Залепил ему аккурат в бубен. Короче ждал мишаня всю ночь,когда кто нибудь из обидчиков облегчиться отойдёт от фонаря недалече. Вот такая вот охота на охотников получилась. К стати жирный косолапый был и вкусный,на кедраче и ягодах пасся видать перед зимовкой,мясо сладкое было чуть с горчинкой. Я тогда в Сургут из Волгограда прибыл,в аккурат к сковородке жаренной свежатинки, да к рассказу. За нескладный слоган звиняйте,не писатель.

Сообщение отредактировал Тип-топ: 24 October 2014 - 22:39

[Toni_Montana]

".....Колежма Курс взяли на север: где-то там пролив Горло соединяет Белое море с Баренцевым. Затем повернули к востоку. Мы угадали в погодье: нежно светило солнце, щёки пощипывал лёгкий «сланец», вода была кротка. Часа четыре шли на полном ходу. Вдоль Поморского берега, как Млечный Путь, вытянулись острова. — Остановимся на Мягострове. Он, пожалуй, самый крупный в Онежских шхерах: двенадцать километров из края в край. Вон тот, — впереди по курсу. — А откуда такое название? — поинтересовался я у Сергея. — Одни считают, от карельского «мяги» пошло. Гора, значит. Но я так не думаю. Очень тяжёлый остров: болотья — скалы, болотья — скалы. Три дня ходьбы по нашей тайге легче, чем полдня тут. Нет ни дорожек, ни тропинок. Звериные только тропы да багульник по колено. Грузно бродить. Через каждые сто метров нужно останавливаться и отдыхать. А есть места такие топкие… Я один раз решил сократить путь и выйти к взморью напрямик, побыстрее. Думаю, раз зверь ходит, и я пройду. От берёзы к берёзе прыгал, пока они вместе со мной в жижу не начали уходить. Одним словом Мягостров — мягкий. Пролив Железные ворота, отделяющий Мягостров от материка, мелководен. Опасно держать напрямую. Поэтому заходили к острову с восточного берега. Он более приглуб, чем остальные. Савка указал место высадки. Издали я увидел избушку и рядом высокий крест. Сергей пояснил: — Крест «на добычу» — чтобы рыба лучше ловилась. Сначала с кормы, потом с носа мы зачалили лодку двумя якорями. Раскатали голенища болотных сапог. Сошли в воду. Савва первым делом подошёл к обветренному сосновому кресту и трижды перекрестился с поклоном. — Думаешь, поможет? — осклабился я. — Зря ты так, — упрекнул меня Сергей, — тоня — место святое. Приходить сюда надо с чистой душой. В сенях гости по традиции говорят: «Господи, благослови!» Хозяин отвечает: «Аминь!» И только потом входят в избу. А не с шуточками… Савка отмолчался. Он, словно здороваясь, любовно погладил ладонью шершавую, поверхность креста. Перетаскали вещи в избушку — тёмную, приземистую. Заходишь — низко кланяешься. У порога печка-буржуйка. Рядом истопель — запас сухих дров. У махонького оконца стол. Раскидистые щедрые полати. Пока обживались, стемнело. * * * …Неделю охотимся. Каждый день зверя видим — взять не можем. Савва предложил: — Попробуем на Маникострове. Там, если лось зашедший, его легче брать. Утром мы переехали. Остров маленький: можно организовать загон. При этом я остался на номере, а Сергей с Саввой отправились кромкой берега в обход и оттуда, с подветренной стороны, решили шумнуть. Если зверь в окладе, непременно вывалит на меня. Я едва перевалил взгорок: открытое болото с редкими сосёнками, а краем невысокий, в мой рост, чапыжник. Место хорошее. Лоси, как стронешь их с лёжки, любят закрайком леса уходить. Слышу выстрел погонщиков. Начали ход. Я снял карабин с предохранителя. Жду. Стою не шевелюсь. Не курю. Дышу через раз. Морозец подсушил почву и кустарник. На болоте ледяная корка. Жёсткая погода: за версту шорох слышно. Ветер слегка подтягивает от меня. Потрескивание веток! Может, показалось? Нет, ещё раз треснуло. Над молодым подлеском плывут рога. Бычара! Самого не вижу пока. Остановился, крутит головой: прислушивается, принюхивается, осторожничает. Опять тронулся. Прямо сюда… Волнительная дрожь по телу. Плавно поднимаю карабин. Вглядываюсь в оптику. Вот это рога… Борода. Ноздри раздуваются. Вышел на чистинку. Великан! В пол-оборота повернулся ко мне. Нащупываю перекрестием прицела точку под левой лопаткой. Без рывков, плавно, спускаю курок. Выстрел! Бык в агонии прыгнул, не разбирая пути. Рывок. Ещё один. Ноги непослушно подкосились, и он рухнул глыбой на землю. Захрипел. Я с гордостью, всей грудью, выдохнул: — Е-е-есть! Ловко мы его. Закинув карабин за плечо, пошёл к зверю. Лежит неподвижно, но, кто его знает… Лучше подходить со спины, а то, уже умирая, может копытищем гальнуть: как картонную коробку, насквозь пробьёт. Кровь нужно пустить, пока не остыла. Уверено перерезаю горло. (Нож остро наточен: лезвие ещё в Колежме, перед самым выходом, правил.) Бордовый фонтан из шеи сначала хлынул, затем сник. Кровь, крупными каплями зрелой брусники окропляя седую бороду, уносила остатки жизни лесного великана. Величавые размашистые рога, которыми короновали хозяина острова, теперь касались белого багульника. Гармония, веками создаваемая, была нарушена одним выстрелом. Странно, привычного чувства азарта и радости я не испытывал. Наступила тишина. Ветер стих. Мне на миг показалось, что вся природа замерла. Сверху раздался скрипучий, хриплый крик. Задрал голову: надо мной чёрной тенью пролетал ворон. Подтянулись мужики. Сергей крепко пожал мне руку: — Могучий зверь. Молодец! Савва Никитич угрюмо молчал. — Ты чего, — спросил я, заметив, как он переменился в лице. — Это не просто лось. Не надо было его стрелять. Плохой знак. Зря я вас сюда привёл… В гнетущем безмолвии освежевали шкуру, разделали мясо. Голову с огромными, тяжёлыми рогами в двенадцать отростков я взял себе трофеем. Выходим к берегу, выносим тушу и вещи, смотрим: карбас-то нам не достать. Качается на волнах: до него метров тридцать, а, может, и того не будет. Вода поднялась. Высоты сапог не хватает. Савва растерянно произнёс: — Чертовщина какая-то! Не могла вода за два часа так подняться. Нужно раздеваться и вброд. Но ветер… Северный ветер, осень. Хотя мне и раньше, как раз в эту пору, доводилось подбирать кряковых вплавь. Дело привычное. Я бодро заверил мужиков: — Сейчас достану. Сергей категорично: — Не дури! Это море. Руку в воду опустишь — жжёт во всю силу, а ты вброд… Морская вода — рассол. Уже давно минус, а она всё не замерзает. Пресные заводи, волохницы, давно во льду, а тут волны плещутся. Мы-то с Савкой мёрзлым морем учёные. Давай останемся до утра. Заночуем. Изба есть и на этом острове. Мяса вдоволь. Чай с собой. Чего ещё надо? Хлеба только нет и соли. Я разгорячённо перетаптываюсь на месте, слушаю, а сам на лодку поглядываю, примеряюсь. Бравый, после удачного выстрела. — Не, ночевать будем на старом месте. Выпьем, добычу отметим. Савва, в отчаянии: — Саня, не баракай! — И обращаясь к Сергею: — Он не бардат ницёво. Муниди отморозит себе и всё. Показно снимаю шапку, куртку, рубаху. Разуваюсь. Одежду аккуратно вешаю на борт выброшенного штормом разбитого баркаса. Савка вслед: — Ты хоть одёжу возьми, над головой неси. Заскочишь в лодку — оболокайся живей! Я хотел посмеяться, но отчего-то не стал. «Ладно, — думаю, — возьму. Не велик груз». Самому в душе озорно. Вот тебе и поморы: моря боятся. Ветер крепчает, пронизывает. Кожа превращается в мелкую кухонную тёрку. Не мешкая, подхожу к воде. Делаю шаг. — Ё-ёё-о! В-в-вот этта д-аа… Зря полез. Если бы не мужики, вернулся бы. Но я чувствую на себе пытливые взгляды, которые вилами упираются мне в спину. Нащупывая опору, по склизкому от водорослей и тины каменистому дну, я едва-едва, продвигаюсь к лодке. Ноги жжёт, как серной кислотой. Мёрзлый рассол, поднимаясь выше и выше, острой бритвой полосует кожу. Вот, чёрт, дёрнул! Пробую ступать быстрее. Не м-мм-мог-г-гу… Зубы лихорадочно отстукивают дробь, своим клацаньем перебивая шумное прерывистое дыхание. Студёная вода подступает к груди. — Не могли лодку нормально поставить! Мореходы долбанные… Я, словно в бреду, дотягиваюсь до просмоленного борта. Запрыгиваю. Мокрое тело на морозном ветру, кажется, вспыхнет сейчас. Одежда ремнём перетянута. Непослушными пальцами пытаюсь ослабить узел. Не хватает силы хлястик дд-дёрнуть… Наконец-то! Успеваю заметить, что мой «меньшой брат» спрятался с головой, как черепаха в панцирь. Скорей одеваться! Сперва — брюки. Учили нас так: «Сам погибай, а товарища выручай!» На сырые ноги натягиваю ватные штаны — не лезут. Липнут к ногам. Наконец нацепил и — хлоп! — падаю на дно карбаса, от ветра кроюсь. Лёжа одеваю рубаху. Затем куртку. Куртка и штаны — моё спасание! С благодарностью вспоминаю Савву… но, будто опасаясь быть уличённым в доброте, отгоняю эту думку прочь. Обезумев от холода, стараюсь не унять дрожь, а наоборот, усилить её, согреваясь при этом. Пробую себя ущипнуть: тело не чувствует новой боли. Оно онемело от боли той. Крепко стискиваю зубы и глухо рычу. Понимая моё состояние, меня не понукают. Не задают вопросов. Не острят. Встаю. Выбираю якоря. Несколько сильных гребков — и упираюсь в берег. Смотрю, мужики запаливают костёр. Не глядя им в глаза, прошу подать портянки и сапоги. Озябшими руками обматываю ступни «ноговицой» и обуваюсь. Ветхий, отслуживший свой век баркас, уже пылает. Савка зовёт: — Иди ближе к огню-то. Грейся. Я молча подхожу к костру с подветренной стороны. Языки пламени и дым ударяются в меня. Искры пригоршнями звёзд летят на ватные брюки и фуфайку. Коленям становится горячо. Отступаю на шаг. И здесь жар обнял. Отодвигаюсь ещё дальше. Присаживаюсь на корточки. Замёрзшие пряди волос на голове оттаивают. Дым щиплет глаза. Я довольно жмурюсь. Вдоль горизонта растянулась длинная полоса зари, предвещая перемену погоды. Савка залил огнище. Обугленные чёрные рёбра бота ворчливо зашипели. Когда причалили к Мягострову, солнце спряталось глубоко за горизонт. — Темёнь-то кака! На ощупь добрались до избушки. Зажгли керосиновую лампу. — Поперьво скинывай скоре мокру рубаху. Я переоделся. Шерстяной, ручной вязки, тёплый свитер с глухим воротом приятно покалывал. Достали самогон. Разлили по кружкам. Нарезали ломтиками сало. Выпили. Кровь пошла по кругу, согревая. Заранее припасённая лучина и «берёсто» быстро занялись. Спустя минуту поленья облизывал алыми языками огонь. Дрова «заплели». В трубе довольно загудело. Сергей стал готовить на ужин сырую вырезку. Я никогда не ел прежде сырого мяса и оттого лишь с подозрением наблюдал. Он, между тем, нарезал лосятину мелкими кусками. Сложил в миску. Сжав в кулаке, выдавил до капли лимон. Нашинковал крупную луковицу. Щедро посыпал душистым чёрным перцем и каменной, грубого помола, солью. — Ты, ужа, излиху-то не сыпь, — предупредил Савка. Не отвлекаясь, Сергей принялся разминать пальцами густо-красные кубики лосятины, жамкать, тормошить их. Мясо приобрело бурый оттенок. Яство выдержали на холоде. Дали дойти соком. Самогон потихоньку делал своё дело, и я уже с интересом поглядывал на эту «сыромятину». В желудке требовательно посасывало. Сели вечерять. Старинная охотничья изба. Снаружи — шум ветра, приглушённый плеск волн, стынь, а внутри — тепло… О чём-то потрескивают поленья в печи. Флегматичным лепестком повис огонёк на фитиле. По кружкам разлита оловина. Сырое звериное мясо на закуску. Неспешные разговоры. Палёшка, запечённая в золе. Горячий сладкий чай. Всё это — награда за тяжёлый день. — Ну, расскажи, как ты тогда? — поинтересовался Сергей. — Чуть не умер… — Ещё бы! Не зря на поморской иконе «Страшный суд» ад изображён Студёным морем. — Ты есюды спать повались, ближе к печи. Ночью меня стало лихорадить. Я натянул всю свободную одежду и укрылся с головой. Нагрелся. Вспотел. Поднялась температура. Сильный жар смешал сон и явь. Кровь. Лезвие ножа. Хриплый крик ворона, призывающего: «Ка-ара! Ка-ара! Ка-ара!» Яркий свет. Копыто лося, пробивающее мне грудь. И острая боль… Я открыл глаза. Пот крупными каплями стекал по лицу. Горячка усилилась. За окном серело. А полагал, не дождусь утра… Савка вышел на улицу «выветрицце» и, справив нужду, вернулся. — Ветру выпало много. Нельзя идти. Ждать надо. Вона-ка боры каки на мори. Три дня бушует Белое море. Никак погода не может угомониться. Валы морского прибоя, напоминающие непрерывно закручивающуюся спираль, набегают один за другим. Страшный шторм упал. Три дня каждое утро я слышу его рёв, смотрю в окно и вижу всё одно и то же: свинцовое небо, белые гребни волн до самого горизонта, пустынный берег. В небе висит бусовая серая мгла с мелким затяжным дождём. Мне становилось всё хуже. Надо возвращаться домой. Хоть как… Шторм, вроде, стал утихать. Мы уложили ружья, вещи и рубленую тушу в лодку. Поверх всего — лосиную голову с рогами. Можно отправляться. Быстро отчалили, а ветер поднялся с новой силой. Карбас ставит дыбом, чуть ли не на корму. Нас маслает вовсю. Десяти минут не прошло, а вся одежда моя уже сырая насквозь. Забившись в нос, я уцепился двумя руками, чтобы только не выпасть за борт. И тут я почувствовал на себе чей-то пронзительный взор. Лосиная голова… Жёсткий, мстительный взгляд. Когда проходили узким местом, нас сильно кинуло на камень. Борт подломился. Всё-таки лягнул! Сергей и до этого не успевал вычерпывать воду, а теперь дела и вовсе пошли плохо. — Втора, — сумрачно произнёс Савка. — Беда… Волны, точно отцепившись, лютовали. Я с тихим ужасом наблюдал, как поднимается по сапогам студёный рассол и, словно язычник, заклинал Белое Море спасти нас… И тут, в радуге брызг, я увидел Савву. Он стоит за штурвалом, всматриваясь в солёную промозглую морось. Сильный. Надёжный. Невозмутимый. Высокая волна, ударившись с ходу в дюжую грудь, как в гранитный утёс, осыпается пыльём. Нет в его глазах страха. Он уважает Море, но оно Само на посылках. Не Морю решать: жизнь или студёный ад. Судьбу определят Высшая Сила. И сейчас общая мера содеянного добра и зла — на весах. ....."

[Toni_Montana]

" ......Последняя весна
И пролились не ко времени ранние весенние дожди. Терпко запахло в борах смолевым духом — живицей, лиственной прелью и пьянящей свежестью талого снега. А среди залитых водой клюквенных моховин защелкали, заголосили в надрыве глухари, охваченные страстью продолжения рода своего древнего.


Глухарь щелкнул неуверенно раз, другой и тут же поперхнулся. Подавшись к стволу сосны, он по-куриному наклонил голову набок и стал всматриваться в чернеющий у дерева бугорок.
Седьмой десяток разменял в эту весну Николай Васильевич Рогожин. Но не усидел он по-стариковски дома, хотя и соблазняла его супруга Настасья блинами, а как всегда по весне, пришел сюда на последний, может быть, в этих местах глухариный ток. Ружьишком Николай Васильевич не баловался давно. Да и как стрелять-то последних петухов? Повыбивали птицу, а где и разорили токовища селениями да дорогами лесовозными.


Николай Васильевич вздохнул и тяжело опустился на сучкастую коряжину, лежавшую поперек тропы. Коряжина просела и, чавкнув во мхе, выбрызнула ледяную жижу, пахнущую багульником и клюквой. В боровых прогалах мутнел рассвет.


— Нелегка дорожка, припоздал, заря-то уже занялась. Да и куда мне, старому, по болотам-то шастать? — неповоротливо думалось Рогожину. — Права Настя, вышло уже время мое.
Вспомнилось, как еще пацаном «увел» он висящую на стене отцовскую курковку и первым же дурным выстрелом свалил на току веерохвостого глухаря. Отец тогда вытропил его, Кольку, по следам и, потыкав сгоряча носом в мох, отдал ружье на владение. Глухарь помог…


Много охотиться не пришлось, время было тяжелое и смутное. А дальше судьба затянула Рогожина в мясорубку Великой Отечественной, показала боль и кровь, смерть и измену, отвагу и страх, научила ценить дружбу и правду, а проверив на крепость, зацепила для острастки горячим осколком и с Победой отпустила домой. В пути и нашел Николай свою Настасью.
Видать, судьбой было определено остановиться эшелону у полустанка без названия. На переливы гармони да на хохот вперемешку с забористым солдатским матюганом потянулись из деревеньки, что виднелась за посадкой, бабы, а за ними и девчата. Бабы — кто своих встретить, кто на солдат поглядеть, повыспрашивать, весточки ожидаючи, а по вдовству и перемигнуться с кем — соскучились по крепкой ласке, по мужским рукам. У баб бутылки поблескивали с мутным «пузодером», а девчата несли в лукошках разную снедь.
— Эй, солдатик, купи грибочков на закуску! У тебя, небось, трофеев богато? Или все немкам раздарил? — прихохатывала голоногая девчонка, дразня Николая солеными рыжиками, которых он не едал с довоенных лет. Дерзко синела она глазами, из которых сыпались чертенята, смешно выпячивала еще совсем девичью грудь и тянулась к вагону-телятнику.
С рыжиков все и началось. А поутру вместо свадебного марша ревуном заголосил паровоз, увозя их, сплетенных судьбой, в родные Николаю места. У Насти в деревне только две родные могилы и остались…


Еще застал Николай дома постаревшую за войну мать, а отца не пришлось — снесли его на деревенский погост перед самым приездом сына. А вскоре и мать рядом с отцом легла: не выдержала потери да радости…


Тяжело было на пустоши: родная деревенька захирела без дорог и промысла. Хватили нужды Николай с Настей, а потом перебрались в город. Но и там, на городской окраине, где устроились они, разносолов для них не припасли. Всем жилось тяжело. Тогда-то и вспомнил Николай про отцовское ружьишко, а попутно и в рыбную ловлю втянулся. Баловство вроде, а кормит…
Приметилось ему еще в те годы лесное озерцо, красивое, как в сказке, но вместо Бабы-яги жил на том озере старый филин-отшельник, хохотавший ночами веселее разной сказочной нечисти. Дуэтом с неясытью у них хорошо получалось. Озерцо было неглубокое, но рыбное. Водились в нем пудовые щуки, окуни, лини, да попадалась озерная сорога, темноспинная, с отливающей золотом чешуей.


Озеро окружал старый сосновый бор, и жила в том бору древняя птица глухарь. Жила вольготно, не потревоженная лесными пожарами и набегами лихих людей. Ходили к тому озеру люди не жадные — взять только на прокорм, не больше. Да и не унести много на плечах, а дорог к озеру не было.


Со временем вгрызлись в сосняк хищные пилы, загадились боры порубочными проплешинами, от которых разило соляркой, и пролегли дороги уже вблизи озера. Потянулся в эти места самый разный народ: кто с добром и страстью охотничье-рыбацкой, а кто — с острогой и взврывчаткой. Все чаще встречал Рогожин на своем пути пьяные компании людей, палящих по пустым бутылкам и по всему живому, что попадалось на глаза. Все чаще находил стреляную и колотую на нересте щуку, ушедшую в агонии от человека, но доставшуюся воронам и мухам.
И разор сказался на озере. Откатились глухариные токовища дальше в боровую крепь, и все скуднее были с каждым годом трофеи и уловы честных охотников и рыболовов. Казалось, никогда не выбить дичь и не вычерпать рыбу, каждый год воспроизводящую потомство, но как раз и не давали ей этого делать глупые, недальновидные, корыстные люди, перекрывающие наглухо сетями речушки-нерестилища и отстреливающие глухарок, не успевших вывести птенцов.


— Да поставь ты сетёшку в сторонке, чтоб пустым не уйти с капризного озера, но дай пройти рыбе отметать икру, дай птице позабавиться с детишками! А тут еще электроудочку придумали... Ведь эти ловцы и детям своим ничего не оставят. Божатся в оправдание, что если, мол, не я, то другой подсуетится, из-под носа вырвет. Тьфу ты! — передернулся Николай Васильевич от припомнившихся ему пакостных речей. — Вот она, натура-то наша человеческая — что ведро помоев, накрахмаленной салфеткой прикрытое! Пойми ты, чудак-человек! Да, худо сейчас, особенно на окраинах российских. Но сохрани себя, пронеси сквозь лихолетье, не испачкайся торопливой алчностью и завистью!


Так, в тяжелых раздумьях и спорах с кем-то невидимым не заметил Николай Васильевич, как дошел до места. Озеро открылось светло и выстуженно. Посередине гуляли волны, холодные даже на вид. Небо тоже было холодное, контрастное, в алых зоревых подтеках, на фоне которых верхушки сосен казались вырезанными из жести. Летом теплые потоки струятся над горизонтом и, размывая утренние краски, создают ощущение благодатного покоя. Сейчас же озеро, подобно красивой мачехе, глядело строго, без теплинки.


Тревожная эта красота и свежий ветер с озера бодрили, заставляя Рогожина дышать и двигаться, как в прошлые годы. Хрустко ступая по тропе, шел он к истоку речушки — нерестилищу. Хотелось ему, может, в последний раз подсмотреть трущуюся в истоме икряную щуку, а если удастся, так надергать красноперых горбачей на мормышку с червяком. Окуни здесь стоят прямо под берегом, под переплетением корней. И удилище-прутик можно тут же срезать. Переночевать у костра, как раньше, а перед зарей надо уже на току быть. Если получится, подобраться к матерому под его песню, прыгая по моховым кочкам под глухариное «скирканье». А там приложиться к плечу воображаемым прикладом да «пукнуть» ртом, словно из ствола, да гикнуть вслед, чтоб осторожней был краснобровый в следующий раз…


Выйдя к месту, Рогожин обомлел: речушка была наглухо перегорожена плетнем-заколом, а в проходе между жердями по-хапужьи раскинулись руки-сетки большого крылена. В самой «морде» виднелись два окунька. Щука еще не шла, но снасть хищно ждала своего часа.


— Ох враги, ты смотри, что сделали! Для мелкого озера смерть это неминучая! Нерестилищ тут раз-два и обчелся, загибнет озеро!..
Николай Васильевич, задыхаясь от торопливости и боли душевной, кинулся к заколу. Подняв раструбы болотных сапог, он зашел в ледяную воду и взялся за первый шест. Крылен пока не трогал — оставил на самую злость, чтобы в лоскутья изрезать сетку охотничьим ножом.




Выстрел саданул откуда-то из прибрежного березняка и сразу отдался резкой болью в левом боку Николая Васильевича. Охнув, он завалился в воду, еще не веря: «За двух окунишек?» Полыхнуло в голове кровавое марево и, застлав глаза, перешло в тяжелую дурноту. Чувство войны вернулось отчетливо, и, как тогда, в Рогожине проснулся инстинкт самосохранения. Он подволок онемевшую ногу и рывком закинул ее на низкий берег. Ухватившись за торчащие из берега корни, Николай Васильевич подтянулся и упал на траву. Боль притупилась. Лишь кружились перед глазами сосны и звенело в ушах. Сквозь этот звон хрипло выстервенились голоса:
— Кретин, ты что наделал?!
— Да не в него я! Пугануть хотел только! От воды, видать, срикошетило.
— Вот тебе и срикошетило — сухари запасай теперь!
Голоса приблизились. Николай Васильевич с трудом поднял голову: увидеть бы хоть — кто? Но те береглись, кружили где-то рядом, шурша прошлогодней листвой.
— Живой он, Витюха, вишь, зыркает. Может, в больницу отправим, а?
— В больницу? В тюрягу захотел? А семью потом кто кормить будет? Сматываемся! Да поскорей ты, охламон!


Торопливые шаги забухали по тропинке и растворились в шелесте леса. Спустя несколько минут неподалеку заскрежетал-залаял стартер машины.
Николай Васильевич попробовал встать, но земля, вздыбившись, опять швырнула его на мох. «Не дойти, — пришла ясная мысль, но охватила не ужасом, а горестью, да так, что горше некуда. — Плохо вот так-то, неприбранным уйти. Ждет ведь Настасья. Обидно!»


Николай Васильевич пополз. Оттаявший мох пружинил, и руки зарывались в него, как в губку, насыщенную студеной водой. И при виде пролитой крови насторожился лес, от ее душного, далеко разнесенного ветром запаха захрипел вышедший на тропу старый лось, скакнул в кусты заяц-беляк. На краю приозерной болотины желтозубо ощерился волк. Его пупырчатые ноздри вытянули запах человечьей беды, но он был сыт и осторожен, зевнул с тоненьким всхлипом и улегся вылизываться.


Перед глазами Рогожина качались сохлые лишайники на буграх, прошлогодние палы, вновь без конца и края тянулись моховые болота. Исступленный, муторный путь его прерывался все более частыми остановками, когда сил оставалось лишь на то, чтобы вжать в мох ладони и наполнить их бурой водой. Пить хотелось постоянно. И с подступающей дурнотой не отличал он уже явь от забытья, утро от вечера.


— Стоят. Опять они? Спокойней, Коля, спокойней. Вот стук, опять. Да никак глухарь запел? Нет, не может он сейчас петь. Не рви душу, прочь! Настя, Настасьюшка! — Рогожин пополз, выхаркивая тягучую слюну с кровью.


Звезды тускнели. И словно впитывая их, бледно набухала заря. Заседели инеем моховые болота, и в их знобком дыхании зарождался еще один весенний утренник-заморозок.
Старый глухарь нетерпеливо переступал на суку мохнатыми лапами. Он ждал соперника, но ток молчал. Птичий глаз уловил легкое движение у дерева, возле которого чернел бугорок. Но время шло, а бугорок больше не шевелился. Совсем неопасно, не нарушая лесной тишины, вдавился он в мох. И глухарь, перестав обращать на него внимание, развернул хвост-веер.
Чок-чок... Горловой клекот, учащаясь, вылился наконец в ликующий вскрик-скрежет. Звоном ответили инистые кроны сосен, и эхо, раскатившись по борам, угасло в хмуром поутру осиннике…..."

[Тип-топ]

Тяжело конечно,что либо писать после такой были жёсткой. Но душу в уныние ввергать никак нельзя,грех это.А посему поделюсь ещё одним рассказом. Услышанным на крайней рыбалке,по жидкой ещё воде,от болгарина по национальности,и по духу настоящего Сибиряка. Забросили их вертолётчики с другом на проходной ручей,где по осени крупные мамки щуки мигрируют по протоке. Договорились на вечер,встретиться в условленной точке и распрощались.Клёв был хороший,крупняк шёл дуром,и посему накидали они зубастых,себе по мешку и один вертолётчикам.Ну а дальше, стали играть в модную нынче забаву,"Поймал отпусти". А надо сказать,что вокруг протоки трава по пояс и ровное в принципе пространство, с низколесьем по болотинам. Оттого то они и не заметили как вплотную к ним вышел "хозяин" здешних мест,с явно недобрыми намерениями. Если поставить себя рядом, с винни-пухом килограмм на 300,в таком месте где бежать в принципе бесполезно,можно себе представить,небольшое замешательство, парней.Ружья как обычно где то рядом нету,ножи рыбацкие, на рукопашный бой с таким здоровячком, как бы тоже не совсем рассчитаны. А мишаня явно стал затевать недоброе,покачиваясь из стороны в сторону,оттопырив губу и пуская слюну,ворча что то хмурое себе под нос пошёл на сближение. Не знаю уж как, но герой этого рассказа,заставил застывшего от "недоумения" товарища,залезть к себе на плечи и поднять руки.Матерясь и размахивая конечностями, они дали понять агрессору,что в неадеквате полностью и сейчас станут рвать его на сувениры.Мишка опешил,и попятившись решил не связываться с существом которое явно выше него и круче,да ещё и слов столько знает загадочных. До вертолёта,оставалось часа 3.Играть в рыбалку друзьям совсем расхотелось и ружья из рук,они уже не выпускали, все превратившись в слух.

[Toni_Montana]

В свое время когда прочел зацепило ... Полуостров Лабрадор. автор Леонид Корнилов "... Собаки не делять нас на породы, но обладают природным безошибочным чутьём подразделять нас на хороших и плохих людей... У поздней осени есть одна вредная привычка – дожди. Но и я не подарок. Вот и меряемся характерами. Стою, мокну на вечернем утином пролете. На своем коронном добычливом месте. Камыш выше головы. Вода выше колен обжимает болотники студеными обручами. Пожухлые стебли шуршат под дождем, заглушая шум крыльев. А воздушные налеты последних осенних уток стремительны, и потому всегда неожиданны. Вот и кручу головой, стираю шею о задубевший ворот штормовки. Ш-шух!..Только что проморгал верный выстрел. А сумерки замешиваются все гуще, особенно с восточной стороны. Делать нечего, поворачивайся избушка на курьих ножках к западу. Так видимость получше, но беда в том, что битую птицу можно уронить не к берегу, а в открытую воду. А я без доброй собачки. Ш-шух!.. Машинально ловлю стволом свистящий промельк. По отдаче в плечо и силуэту крякаша в момент стрельбы чую, что упредил в самый раз. Утка валится по отвесной дуге с захлеснутой на спину головой. Крепко битая. Лежать ей там, где упадет. По шлепку определяю расстояние – метров двадцать. Вот говорят: видит око, да зуб неймет. А тут и глаз ничего не видит, кроме камышовой гущи. И зубы от промозглости ломит. Но доставать надо. Шарашусь. Черпнул голенищем. Водичка жалится, как крапива. Сдаюсь. И начинаются дипломатические переговоры с самим собой. Давно тебе говорил, заведи новую лайку. Но в том-то и дело, что старую, загубленную на кабаньей охоте, забыть невмоготу… Да и приперся-то сюда ради одного точного выстрела. Куда только черти не занесут ради него, верняка. Коротенько приложился и – вся любовь. Да не вся. Слышишь, как шумным внутренним прибоем кровь от головы отхлынывает. Сердце прыгает, как рыба на льду. Но напряжение спадает. И чувствуешь, как к спине холодными пиявками рубаха лепится. И застывшую подушечку большого пальца все еще от резного предохранителя жжет. И подглазья деревенеют на ветрюге. Ноздри в усах отогреваешь. И пальцами ног в шерстяных носках не забывай кочегарить, а то отвалятся раньше времени. И поясница затекла от неудобного маскирующего полусгиба. И сумрак в поднебесье задернул последнюю шторку. А промельк дичи еще молниеносней. Какая там мушка? Сто лет ее не видел. Просто ствол должен расти из плеча. И вот он, момент истины: мужик ты, запеченный с корочкой румяной, или сырой недоварок? Бах! Навскидку. Да мужик, мужик. А не достанешь трофей, выходит, зря загубил лесную душу. И начинаешь тасовать в памяти все свои апрельские да октябрьские заплывы. Готовишься, значит, к новой дури. Всего-то на бережок вернуться, шмотки скинуть…и звени колокольцами до потери чувствительности. Шлеп!.. Шлеп!.. Никак енот к моей добыче гребет. Во наглец. Ну-ка, ну-ка… Слышь, хватает ,абориген чертов, да еще с причмоком. Но уж больно пасть громкая. Шавх! Шавх! Крупный дармоед, забористый. Ну и ладно, ну вот и пристроил свою дичару, не пропадет зазря. Мудра природушка, ох мудра. Меня, придурка, в непогоду из дома выгнала, чтобы какую-то свою любимую зверюгу накормить. Но все же любопытство разбирает: кто там валандается? И вроде ,в мою сторону сопит, отфыркивается. Камыш раздвигает ломко. Вот-те на,..да это – псина! Видать, не один я тут с ума схожу. Не все еще перевелись охотнички – болотнички. –Э, мужики! Чья собулька? Эй?. Да кому тут быть-то, на краю света и осени? Ну, молодца, собик, фьюить, фить… Я их всех так зову, если клички не знаю: собик, собуля. «Собака» не мое слово, шершавое какое-то. – Ух ты, собуленька… С доставкой на дом прямо. Ну, и передай благодарность своему хозяину. Добровольный помощник, не доплыв до меня, свернул в сторону к отмели. Там и вывалил из пасти крякаша. Тут же и растворился. Просто ангел какой-то. Не привиделось ли? Белесый, как привидение, широколобый. Уши не торчком, гладко свисают. А глаз не видно, не блеснули, Дождь с темью размыли образ загадочного пса. Да и сторонился он меня, осторожничал явно. Если встречу где, не узнаю. Что за порода? «Спасибо! – крикнул я на всякий случай. А плавающий призрак прошелестел последними камышинами и пропал в озере. Мы-то с ним встретились как раз на полуостровке, выпирающем посередке водоема. Половина озера – направо, половина – налево. А через километровую водь напрямик на противоположном берегу деревушка огни палит, дворняги брешут. Бережок же, на котором я много лет провожаю охотничью осень – лесной. Сюда только пешком добраться можно. И самое заковыристое дело – возвращаться потемну. Все сучки соберешь на набыченную голову. Потому и мало желающих среди нашего брата сюда заглядывать. Но с трофеем-то оно завсегда веселее. Удавшаяся вечерка и саму жизнь окрашивает в эти часы каким-то ясным удовлетворительным смыслом. Слепая спотыкастая ходьба быстро согревает, как русская печка. На душе озорно и заманчиво от недавней интриги: что за пловец, откуда взялся белесый? А теперь уж кажется и серебряный этот ихтиандр. А как пастью-то галантно чмокнул: нате вам, гражданин пригожий. Ну, охота, ну, выдумщица! Чем-нибудь обязательно удивит, побалует, в душу заглянет, в памяти уляжется. Чудны дела твои, таинственная вечерняя охота. Всегда романтичнее и сказочней утренней зорьки, хоть и коротка, как вздох перед сном. И словно бы приснился мне этот пес. Рассказать – не поверят. И рассказывал знакомым, друзьям, сослуживцам. Хмыкали, мол, охотничьи байки – дело темное, буйнопомешанное. А потом уж и сам подзабыл, когда это, в конце октября или начале ноября, приключилось? А сейчас и ноябрь на излете. И надо собираться на свидание с северной уткой. Она его назначает на короткие часы и всегда в самое муторное ненастье. Шлепается на черную воду вместе с мокрым снегом. Не успел приложиться – не мужик. Не просчитал траекторию падения трофея после выстрела – форменный душегуб. И отговорки не принимаются. Пальцы окоченели или стрелковый глаз на колком северке заслезился – твои проблемы. Сиди дома, разводи кисель в носу. А если уж допущен в святая святых, так сморкайся через палец от сурового удовольствия. Лодку бы раздобыть. Размечтался. А утка, что, на боинге прилетает к тебе? Наравне будь с природой: она – в тепле, и тебе в жарком комарином поту плавиться. Она в холода ударилась, и ты стопами шевели–поспевай. Тогда и выпадет верняк. Будто не отдача тебя, а сам Господь по плечу хлопнет: молодец, паря. А выстрелы по пролетной северной утке на самом деле добрые вышли. И опять же на полуостровке этом. Хоть и звали меня в другие места. А я нет – сюда. Классический тут перелет. Тянут стаи густо, будто перевязанные у тебя над головой невидимыми линиями судьбы. Но стаи – это для общего впечатления, для масштабности зрелища. А вот для охоты нужны избранницы, те, что мысок цепляют и от тебя прошмыгивают, что называется, на выстреле. Вот и прикладывайся. И прикладывался памятно. Горячился, конечно. Потому не всех нашел. А когда выбрался из воды, у своей тропы на той же отмели… остальных увидел. Аккуратненько так сложены на спинки , и белыми подкрылками, как светлячки маячат. Аж перекрестился, ей-Богу. -Друг, – зову, – ты где, бродяжка белобрысый? Выходи. Чай пить будем. Как с человеком с ним заговорил. Насвистывал, чмокал, сюсюкал. И след его взял, да отпечатки от лап быстро плавились. Сбился. Ждал. Долго чаевничал. С калиной люблю на северную заваривать: до последней капли прожигает, тепло держит. А утка все тянула с мягким шумом сквозь снежную канитель. И радовалась охотничья душа немерянной силе кругосветного перелета. А сметенные чувства никуда улететь не могли. И я все ждал своего знакомца. Должник ведь перед ним. Чуть не забыл, едва не предал бродячего умника. Знать бы, что за причина у его неприкаянности, какая нелегкая держит его в этих топях..? А невидимые крылья над головой задевали самые высокие струны и наигрывали симфонию великого птичьего переселения. Для тебя одного, фанатеющего зрителя и слушателя, развалившегося в кочкарнике на видавшем виды рюкзаке. Вот ради этого и ходишь в непогодь самую кланяться вековечной страсти лесовика. Потому как сам ты глубинно и кровно притянут к этим свистам – перелетам, перемешивающим планетные пространства. Сам ты зверь и человек вперемешку. И то завывает в тебе волчица – страсть, то западает, словно в логово, и ластится. Но сколь долго я ни ждал, как только не занимал себя всякими летучими мыслишками, а непонятная тоска крепчала. «Долги нам жизнь сокращают,» – бормотал я про себя, представляя перед собой призрачного хозяина полуострова., и выкладывал всю, какая была с собой , снедь под камышовый навес. Пусть попробует городского. И хоть белесым являлся мне мой лохматый призрак, а соображал я, какая черная-черная тайна ночи окружает его судьбину. И помочь надо. Да как? Никогда не можем мы до конца постичь тех, кого приручили. А назавтра я был уже в той деревушке, что огнисто подмаргивала мне на вечерках. И вышло все, как в одном мало кем читанном стихотворении: «Здесь не пробегала белая собака? И старик ответил, выйдя из ворот:Здесь не пробегала белая собака. Ни одна собака здесь вас не найдет». Смурной народ. Какое им дело до собаки? Но все-таки нашелся один приметливый. Видел, говорит. Гоняют ее деревенские злыдни – дворняги. А та все водой спасается. По сухому неважно скачет, неуверенно как-то. То на куст наткнется, то на камне подвихнется. А как в озеро ступит, тут – держись. Торпеда. С долгим нырком уходит. А масти, как тебе сказать, палеватой такой, ну, как зерно или пшеничный колосок. Да вокурат, что усы прокуренные у старого рыбаря, вон он идет… И рыбарь подтвердил: – Слепуха она. В сеть ко мне запуталась. Я ее веслом напугиваю, шугаю, а она не видит ни хрена. Пришлось огреть по хребтине. Сразу – нырь! И сетку-трехстенку в лоскуты порвала. А хитра, лиса. Потом научилась чисто рыбку из ячеи выбирать, одни чешуйки оставляла. Но лишнее не возьмет, не пакостит, не волчья манера. – Слепая? – Ну. Тут еще в августе охотник, хозяин, видно, спрашивал, не видали, мол, этого, как его…жабра, лабра… Тьфу. – Лабрадора? – Во-во! Навроде того. Так рассказывал, что его собаку шальной дробью угостили. Плыла, а ее спьяну кто-то… Она же плавать-то мастерица. Бывает, на рыбалке сидишь, смотришь, она играть с озером начинает. Кувырк – бултых, кувырк – бултых. И нырковая на диво, не видывал таких. Как ты говоришь? – Лабрадор. Полуостров есть такой в Атлантике. – Вона куда! – старый рыбарь подозрительно глянул на охотника. – Да я сам только недавно стал интересоваться этой породой. Вот прочел в книжке… А что, она так ни к кому и не подходит? – Не-а, стороной все. Приплывет в гости, косточек пособирает. Поднимет морду и нюхает, нюхает. К жилью-то, видно, тянет ее. А по запаху полную картину составить не может. Глаза отказали. С непривычки в потемках-то, сам соображай. Да ведь и пальнули в нее – страшится, поди, нашего брата, дуролома. – Ружье бы об этого стрелка сломать. Я уехал домой в город. Дела. Но места себе не находил. И когда вдруг нежданно-негаданно завернула стужа, и раньше срока встали реки, я рванулся на полуостров Лабрадор. Обыскал его, как свои карманы. В бинокль озеро оглядывал. Ни следка, ни волоска. На стылой бесснежной спутанной траве отпечатки не держались. Ну, что я мог еще сделать? Вытряхнул под выворотень рюкзак кормежки. А к вечеру уже заметил движение какое-то в промоине посреди озера. Там, на самом ветродуе, где воду льдом еще не взяло, золотилась знакомая лобастая голова. Найденыш мой нырял, фыркал, крутился и бил хвостом, словно кит. Веселая это была пляска или прощальный бал на воде? И понимал разве лабрадор, что вода отпускает его на долгую-долгую зиму? Отпускает на сушу скитаться в сугробах, натыкаться на деревья и уходить от погони из последних сил. И где он будет теперь укрываться от клыков дворняг? И сколько ему еще на роду написано бояться людей после того оглушительного шального выстрела? Бинокль приближал, но не настолько, чтобы я мог разглядеть глаза лабрадора. А праздник его водяной души был очевиден. Бурлила в нем кровь пращуров, несмотря ни на что. И ходили круги-волны в ледяной купели. Пес с разгону выбрасывался на лед. Потом снова кидался в воду. Гениальное произведение природы и человеческой мысли радовалось своей стихии в ритуальном танце. К тому времени я уже успел прочесть в специальной литературе, что ретриверы, в семью которых входят и лабрадоры – самые добрые на планете, а может быть, и во Вселенной, существа в собачьем обличие. У них, я слышал, детское выражение глаз. И сейчас бесшабашный купальщик напоминал действительно разыгравшегося ребенка. Я испытал лед – меня не держал. А день иссяк. И ночь прошла у костра. Когда рассвело, вернулся на берег. Промоина, до которой было метров триста, рябила на ветру. Ее так и не затянуло. Морозец был еще слабоват. Это меня несколько успокаивало. Обшарив побережье в бинокль, подробно задержался на деревне. Избы дымили трубами, как утлые суденышки, остановленные льдом. На неприятельском для моего друга берегу все было тихо. Значит, голод пока не заставил его броситься в зубы деревенских шавок. И какая же радость ждала меня у выворотня, куда я принес остатки колбасы и хлеба. Оказалось, что там ночью пиршествовал лабрадор. Я снова искал его. Бесшумно, тайно. После такого богатого стола он непременно должен был завалиться спать. Изморозь на траве помогала мне. Я нашел его убежище под недавно поваленной разлапистой и еще зеленой елью. В гуще хвои мерно вздымался и опускался палевый бок отдыхавшего беглеца. Да, я уже любил его, черт возьми. Мне хотелось только протянуть руку и потрепать его за ухом. Я уже придумывал ему кличку. Но он не узнал меня или не хотел узнавать без ружья, без громкого дуплета, после которого так тонко и щемяще пахнет сгоревшим порохом и дичью. Сонный лабрадор рванулся в угрюмом слепом прыжке. Больно ударился о стылую березу и завизжал, как щенок. Это был крик отчаянья, вопль. И он выдавал, что сил душевных у моего друга осталось совсем мало. Ему нужна была немедленная помощь. Но он упорно избегал меня. Ковылял, тараня валежины, сшибая сгнившие пеньки заболоченного леса. Обрушивался с кочек. Раздувал ноздри, забирая в них запах озера, до сих пор исправно служившего для него рыцарским щитом. Он уходил к воде. И догонять – значило, заставить его бежать напропалую. Я не стал его преследовать, я не имел права устраивать на него облаву. Калека выбрался на лед и заскользил, припадая на переднюю лапу к спасительной промоине. А его спасеньем был я, вернее, должен был стать. И на этой моей мысли он обернулся ко мне и замер. И вслушивался, шумно вдыхая и выдыхая воздух, словно чутье могло помочь в разгадывании чужих мыслей.Тут я поклялся себе, что никогда не оскорблю его второй кличкой. У него есть имя. Его зовут – Брат. – Брат, я вернусь! – крикнул я и ушел к машине. Завтра же вернусь. Черт с ней, с работой. Возьму отпуск. Не дадут – уволюсь. Наберу еды на двоих на месяц, на два, на три… Поставлю на полуострове палатку. Потом зимовье срублю. А уток, которыми забита морозилка, надо разморозить. Буду подбрасывать их вверх и палить дуплетом. И уж Братуха, как пить дать, кинется их собирать и подносить мне. Это в нем сильнее всех страхов и инстинктов. И когда-нибудь я увижу его при свете дня совсем близко, рядом. Представляю, как настороженно долго, а потом упоительно сладко будет он меня обнюхивать. Наконец, лизнет ладонь и ткнется в нее носом. « Не горюй, Брат, у меня хорошее зрение… нам хватит,» – скажу я ему. Начальник, сволочь, заставил две недели отрабатывать. Я отпахал два дня, а потом услышал по радио угрожающую метеосводку и наплевал на кодекс законов о труде. Кодекс чести превыше всего. – Я должен спасать одного человека, – сказал я, чтобы им всем было понятно и сделал ручкой. – Охота пуще работы, – съехидничали мне вдогонку Я спешил. Но время было упущено. Холода наступали. Ледостав укрепился. Под прозрачным панцирем, колыша водоросли, проплывали медлительные рыбы. Они, наверное, привлекали интуитивное внимание моего лабрадора, потому что кое-где на льду я заметил царапины от его мощных лап. Но теперь поймать их он уже не мог. В убежище его не оказалось. Пока ставил палатку и разводил костер, время перевалило за полдень. Мысленно просил у неба снега. Тогда бы я разобрался в маршрутах Брата и устроил бы ему радостную встречу… с залпами и трофеями. Но ясное морозное небо было таким же прозрачным и безразличным, как озерный лед. На нем я вскоре увидел человека, копошившегося посреди водоема напротив деревни. В бинокль узнал старого рыбака. Он усердно пыхтел самокруткой и мерно орудовал пешней. Выдолбил прорубь, да большунную. Очистил от осколков. И стал бросать в нее металлическую «кошку» – сеть, видать, искал. Вовремя, до ледостава, не снял, а теперь хватился. Бывает. Пойду помогу. И о «жабре – лабре», глядишь, что узнаю. Только заерзал по льду, как со стороны деревни донесся заполошный лай. По озеру катилась свора преследователей. Лабрадор уходил от погони к месту бывшей промоины. Бег его был тяжел. Он падал. Трудно вновь набирал скорость. И опять его, распластанного и кувыркавшегося, несло по стеклянной глади. Но курс на промоину он держал верный. Я орал лихоматно. Но ветер относил мой боевой клич, и не мог отпугнуть разгоряченных преследователей. Пожалел, что ружье в палатке. Оставалось бежать на перерез к промоине, чтобы там вступиться за друга. Боковым зрением уловил, что и дед попер с пешней на пустолаев. – У, сучье отродье, медь вашу так! – грозился рыбарь. И, странное дело, его простонародные и обычные в таких случаях выражения прибавляли мне духу. Рыбак как раз запустил по льду вращающуюся пешню, когда головные собаки вцепились в лабрадора. Он почти не сопротивлялся. Его охватило минутное оцепенение. Он кружился на месте предполагаемой промоины. Внутренний компас подсказывал ему, что ошибки нет: именно здесь вход в родную стихию. Палевый беглец метался на пятачке. А тупые кровожадные сородичи висли на нем. – Бра-а-ат!.. Я здесь! Ко мне! Братуха!.. – я захлебывался от гнева и этого дурацкого бега–скольжения на несгибаемых в коленях ногах. Дворняги все же сумели воспользоваться растерянностью лабрадора и опрокинули его. Лед окрасился первой кровью. Но скользкая поверхность ледового побоища мешала всем одинаково, и когда я подоспел на выручку, мой друг уже скинул с себя последнего врага. В близком бою чутье его выручало. Если бы оно еще подсказало ему, что мы с ним одной закваски. Он кружил, как гладиатор по арене, разбрызгивая кровь. Высоко задранная голова говорила о том, что он по-прежнему доверяет только чутью. Чутье – это все, что у него было. Чутье, запрограммированное, зациклившееся, заклинившее на запахе открытой воды. И оно вновь дало ему надежду. Широким и по-волчьи размашистым скоком, скользя и царапая бесстрастный лик озера, он понесся к проруби. Деревенские подворотники стегали его своим истошным гонным лаем. И разве я, бывший только человеком, мог тогда догадаться, что ретривер, лишенный веры в людей, остается навсегда верным ее Величеству Воде. И вот он, мой палевый призрак с багряным кровоподтеком на шкуре, несется к парящему зияющему вырубу. Прорубь, словно живая, дышит в нетерпеливом ожидании. Последний прыжок - и она взрывается фонтаном подкрашенных брызг. … Когда вода опадает, я уже не вижу Брата, бросившегося на ледовую амбразуру. Животный страх овладел тварями. Поджав хвосты, они бежали в свою деревню. – Пешню, дед! Пешню сюда! – вопил я, дубася биноклем по льду, под которым стремительно плыл лабрадор. Он скользил ровно и уверенно, не ведая, что выхода из этого нырка нет. Он был в своей стихии, он самоотверженно верил в нее. А я, обгоняя пловца, в отчаянии прыгал на ледяной гробовой крышке, стремясь проломить ее тяжестью своего тела. Осколки бинокля летели в стороны. По льду ползли трещины. Но лабрадор плыл, и я должен был забегать вперед его и обрушиваться на новые участки. – Пешню! Густая шерсть ретривера богатой подводной шубой развевалась в зеленоватой глуби. И водоросли скручивались в вихревых потоках от мощных бросков лап. Он плыл и плыл… Плыл… через все моря и океаны, что помнили гордое ретриверское племя. Он плыл и плыл, пока его широкий умный лоб не приник, как к иллюминатору… Нет! Он все еще плыл! Он плыл и плыл, возвращаясь на свою историческую родину – на полуостров Лабрадор. Он и сейчас там, на своем маленьком полуострове, где я уже больше не охочусь. Но бываю. И на холмике под кряжистым выворотнем оставляю полевые цветы Брату – лабрадору. А его детские глаза мне все-таки снятся...

[Тип-топ]

Не рассказ но фильм о реальной Сибири.
http://youtu.be/bITElb4l_SY
http://youtu.be/o8-LOmIruRQ
http://youtu.be/fI6EIWXPMJ4
http://youtu.be/YUpYUBCCVtA
Смотрели всей семьёй с удовольствием.

[Toni_Montana]

[Vodyanoy 2002]

хотели люди уединения, задолбало их всё в этом мире, это их личное право... так нет ёпть, доедут на десяти перекладных, дорвутся пердячим паром, но ска доипутся всётки до народа и сунут нос свой туда куда не просят... залезут к людям в душу и снимут свой репортаж, снимут фильм - спилберги ебиихмать а потом понеслась кизда по кочкам - железные дороги, музеи, гиды, туристы, аттракционы, срач кругом - туристы грёбаные...

[omerhant67]

Там, не каждый выдержит больше пары недель,зима одно,а в тёплый сезон мошка и комары,причём больших размеров! Жрут поедом! Служил в забайкалье,а по Сибири покатался по командировкам!

[Vodyanoy 2002]

Там, не каждый выдержит больше пары недель

дело не втом Пашк - выдержит или не выдержит...
говорю о другом - эта деньго/благо/карьеромания задолбала - как назойливые мухи лезут везде и в глаза и в уши со своими камерами